народов был создан при Академии наук Грузии в 1976 г. Целью его была пропаганда интернационализма. В частности, при Музее в одном из крыльев здания Музея истории Грузии функционировала постоянная выставка, посвященная боевому содружеству народов СССР в годы Второй мировой войны (она тогда называлась Великой Отечественной войной). В экспозиции были представлены судьбы в форме биографических данных выходцев из Грузии, воевавших и погибших, – людей разных национальностей – это почти 300 тысяч человек. В Музее было несколько отделов: экспозиционный и научные – взаимосвязей в области искусства, исторических взаимосвязей, литературных контактов. Кроме того, имелся архивный отдел. В Музее собрались значительные архивы – Симона Чиковани, письма русских литераторов (Н. Заболоцкого, П. Антокольского, Б. Пастернака к грузинским друзьям и др.), армянских и азербайджанских писателей. В декабре 1980 г. мы с научным сотрудником Еленой Киасашвили привезли в Музей из Москвы архив Бориса Пастернака, полученный от Вадима Козового (муж дочери Ольги Ивинской, которая уполномочила его продать свою часть архива).

Так сложилось, что в Грузии было немного ученых-диссидентов, если не считать находившегося временами в опале выдающегося философа Мераба Мамардашвили. На трудах и устных выступлениях Мамардашвили воспитывались и филологи, тогда ловили каждое слово, противоречащее уже мертвым положениям марксизма в философии. Для филологов важно было и то, что может быть дозволенным иной подход в философии, а это напрямую было связано с идеологией. Хотя не следует забывать, что официальным диссидентом являлся будущий первый президент независимой Грузии ученый-филолог Звиад Гамсахурдия. Но не было и яростных коммунистов. Это позволило возникнуть особой атмосфере, в которой было больше воздуха для научного дыхания, чем во многих республиках. Трудно сказать, почему не было явного сопротивления, возможно, в памяти еще жила расправа над молодежью 1956 г. Хотя подспудно процессы сопротивления шли. Так, в 1973 г., вскоре после прихода к власти Эдуарда Шеварднадзе, произошло массовое выступление молодежи против устранения грузинского языка как единственного государственного. А далее готовился 1989 г., когда произошла первая бойня – кровавый разгон мирного митинга в Тбилиси, ставший символом заката империи и началом ее стремительного конца.

Заметим, что совсем не интенсивно в Грузии занимались собственно соцреализмом, хотя ссылки на него являлись необходимыми. Естественно, метод упоминался, но специальных трудов фактически не было, хотя поддерживались постоянные контакты с учеными из центра, которые этим соцреализмом продолжали заниматься с рвением, в частности с горьковской группой ИМЛИ (Институт мировой литературы Академии наук СССР) и его Отделом литератур СССР, которым долгое время руководил в Москве Георгий Ломидзе.

Вспоминается защита докторской диссертации Георгия Михайловича Гиголова по раннему Горькому. Оппонент поставил диссертанту на вид, что он фактически ничего не пишет о соцреализме Горького, на что тот ответил: «Если бы я нашел гвоздик, на который можно повесить соцреализм, я бы это обязательно сделал, но не нашел». Диссертация, тем не менее, была утверждена, и вряд ли это можно представить в Москве или Ленинграде, где давление было более яростным и непосредственным.

Тесные контакты поддерживались с Пушкинским Домом в Ленинграде, где также были идеологи соцреализма, к примеру оппонент моей кандидатской диссертации, замдиректора института Андрей Иезуитов. Но были и целые группы ученых-«древников», специалистов по XIX в., по романтизму, которые этого слова в своих трудах вообще не употребляли. Хотя следует заметить, что труды по соцреализму к концу 1970-х становились все более вымученными, уже было очевидно, что метод мертв, если он вообще был когда-либо живым. Уже всем была известна книга Роже Гароди «О реализме без берегов» (1966), которую в свое время заклеймили ортодоксы соцреализма, но постепенно метод расширяли, старались внушить, что он развивается и живет. Более того, тех, кого не удавалось «выбросить» из литературы, пытались втиснуть в новые, расширенные рамки метода, в частности, даже были попытки найти черты соцреализма у Булгакова, поскольку стало очевидно, что без него литературного процесса не существует, а иного государственного метода для писателя советской эпохи признать нельзя.

Но среди тех ученых, с которыми мне довелось работать, никто и никогда о соцреализме не говорил всерьез, тему старались обходить, но в то же время и критиковать было нельзя. Такая вот возникла ситуация, когда пытались главное не замечать и делать свое дело как бы в обход, с должными реверансами, не марая себя славословиями в адрес вождей. Необходимую преамбулу все же применяли – крупные работы должны были начинаться с какой-нибудь цитаты из Ленина и даже из Брежнева. Это уже было абсурдной игрой, но негласно никто ни из ученых, ни из студентов этих преамбул не читал. Абсурд доходил до того, что Ленин цитировался в каждой монографии и диссертации, даже по зоологии и акушерству. В Москве и Ереване роддома носили имя бездетной Н. Крупской, но это никого не удивляло, к этому явлению относились скорее как к необходимости учитывать погоду за окном, поскольку она от нас не зависит.

Мне удалось практически обойтись без цитат из вождя, кроме одной цитаты в кандидатской диссертации по утопии, но там она была скорее по делу, поскольку Ленин об утопии высказался, да и сам вписывался в какую-то гигантскую утопию (необходимость цитирования была общепринятой). Вряд ли это был письменный указ, то есть, может быть, тайный указ и был, но все подобные директивы исходили из идеологического отдела ЦК партии, они на закрытых совещаниях давали указания, а далее распространялось на местах. Эта традиция возникла уже при Сталине, но в брежневские времена стала еще более повсеместной. Существовал короткий период, когда надо было к месту или не к месту цитировать Брежнева и его книгу «Малая земля». Кроме того, в Союзе писателей СССР и в республиках были так называемые «литературные генералы», т. е. писатели-идеологи, которые давали указания и фактически распоряжались судьбами людей, даже если это не были откровенные аресты и репрессии. Литературно-общественная ситуация 1920–1940-х гг. широко описана в книгах Наталии Громовой «Ключ», «Узел», «Распад». Цитировали классиков марксизма-ленинизма уже из страха не быть напечатанными.

Существовало определенное негласное деление ученых на тех, кто был приближен к власти, особенно среди специалистов по современному литературному процессу, и остальных, которым позволялось существовать. Среди них были Г. Гиголов, Л. Хихадзе, К. Герасимов. Их труды, конечно, не выходили большими тиражами и ждали своей очереди годами. Меня лично как научного сотрудника Музея дружбы народов АН ГССР в 1981 г. вызвали в так называемый «первый» отдел (отдел по кадрам) Музея и предложили прекратить исследования по грузино-польским литературным контактам (в Польше было введено военное положение, и польский вопрос считался почти закрытым для печати). Я продолжала заниматься польской тематикой, и, хотя это удивительно, больше никто ко мне не обращался, возможно, беседа со мной была формальностью или изменились негласные указания. До середины 1980-х мои работы по польской литературе не публиковали, потом постепенно запрет сняли. Привожу этот пример для прояснения ситуации – мы сами не знали, кого могут издать, а кого запретить и что нужно в данный момент идеологам и официальным партийным лицам.

В начале 1970-х появились труды типологического характера. Новаторской стала монография Лины Дмитриевны Хихадзе о русско-грузинских взаимосвязях, где ведущей был рецепция текста. Позже, в 2003 г., почти одновременно вышли в свет две книги профессора Хихадзе: «Литература в движении (русско-грузинские диалоги)» и «Восприятие литературы как интеракция». Первая – пособие для студентов и магистрантов, вторая была обращена к специалистам. В ней собраны статьи и рецензии ученого за многие годы. Она поставила вопрос: как перекликаются литературы именно в процессе своего развития? И что же такое литературоведческая интеракция, тем более в нынешнем звучании понятия «акция»?